Будаг — мой современник - Али Кара оглы Велиев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
ТОСКА ПО ОТЦУ, МАТЕРИНСКАЯ ЛЮБОВЬ
Солнце уже скрылось за отрогами Ишыглы, когда я спустился к Черному роднику, от которого рукой подать до селения Урут. У самого селения из скалы бьет горячий источник. Здесь всегда многолюдно. Издавна известно, что вода горячего ключа целебна. Говорят, что избавляет от ревматизма, от болей в суставах, желудочных колик. Жители окрестных сел, скотоводы-кочевники и даже горожане приезжали сюда и жили подолгу в надежде на исцеление.
Я проскользнул мимо источника и зашагал дальше, вздрагивая и поминутно озираясь, сердце учащенно билось. Когда из темного ущелья я вышел на Белую равнину — Агдюз, стало значительно светлее. Радость охватила меня при мысли, что самое страшное уже позади. Я даже попытался свистеть, но не хватило дыхания, ибо шел слишком быстро. Когда показались первые дома нашего села, я был готов расплакаться и, только увидев мать, дал волю слезам.
— Ну ладно, ладно, — прижала меня мама к груди, — хорошо, что ты уже дома! А это что у тебя? — показала она на узел в моих руках.
— Это… Это Мешади Даргях посоветовал купить.
Мать тут же развязала черный платок с петухами и, узнав, что его содержимое обошлось в целых три рубля, всплеснула руками:
— Аллах всемогущий! Остерегала сына от грабителей на дороге, а он оказался в лавке у Мешади Даргяха! Ну что за люди?! Не могут не урвать для себя!.. Ну да ладно, вернулся живым-здоровым. — И снова обняла меня. — Да пошлет аллах здоровье отцу, пускай бы уж возвращался к себе домой и становился главой семьи. Сколько я могу быть и за отца, и за мать? С утра и до позднего вечера нет мне покоя!..
И два чувства не оставляли меня ни на секунду, пока я слушал мать: я тосковал по отцу и горячо любил свою мать, не понимая, отчего они живут врозь.
СПЛЕТНИ-ПЕРЕСУДЫ
Приходя к нам, Гызханум неизменно говорила, что в Вюгарлы для нее нет людей ближе и дороже, чем наша семья. Это не мешало ей, завидев меня, укоризненно качать головой и грустно вздыхать:
— Бедное дитя! Сирота при живом отце…
Если поблизости не оказывалось сестер и матери, Гызханум останавливалась и, прищурив глаза, принималась выспрашивать последние новости об отце: пишет ли? Не собирается ли вернуться домой? Не забывает ли прислать вовремя деньги?
Я терпеливо отвечал, что отец работает на промысле и деньги нам присылает, неужели она забыла?
— Да буду я твоей жертвой, дитя мое, но не собирается же он всю жизнь оставаться в Баку? Разве может мужчина забыть о своем доме, о жене, о детях?
Я отвечал Гызханум, что она сделала бы лучше, если бы спросила обо всем у матери.
Гызханум обижалась на мое нежелание поддержать разговор и исчезала, чтобы посплетничать о нашей семье. Но проходили день или два, и словоохотливая соседка снова приставала ко мне с расспросами об отце и о том, почему он не приезжает к нам.
А я и сам толком не знал, почему отец так долго — целых одиннадцать лет! — не находит возможности хоть на день приехать повидаться с нами. Я стеснялся спрашивать об этом у матери и сестер и с болью в сердце выслушивал соседские пересуды.
— Если жена добра, муж от нее не уйдет… — говорил один.
— От молодой жены в Баку зачем возвращаться к старой в Вюгарлы? — говорил другой.
Мама казалась мне красавицей. В свои сорок лет она выглядела молодой и полной сил. И слова, произнесенные равнодушными людьми, ранили мое сердце. А что говорить о матери? Конечно же она воспринимала их болезненнее, чем я. Что ж, придумал я объяснение, очевидно, дела заставляют отца отложить свой приезд к нам. Но слова Гызханум не давали мне покоя. Неужели отец бросил нас? Но почему? Чем мы его обидели?
* * *
Солнце неподвижно стояло на самой макушке горы Еллидже, когда я пришел домой. Матери дома не было. Печаль сжала мое сердце. Запущенным выглядел наш дом: забор покосился, двор неухоженный, неприветливый, чувствуется отсутствие хозяйской мужской руки. А каким сверкающим и веселым казался мне дом в мои пять-шесть лет. Я помнил, что у входа в комнату, на подставке, у самой притолоки всегда стоял большущий медный кувшин, доверху наполненный водой. В углу, рядом со ступкой, лежали большие глыбы каменной соли, которые отец крушил и растирал в ступе каменным пестиком, пока соль не превращалась в тонкую белую пыль.
У окна был установлен ковроткацкий станок, а на нем — натянутая основа. Не было года, чтобы мать не соткала один или два ковра на продажу. А возле двери втиснуты закрома для хранения зерна и муки, отполированные бесчисленными прикосновениями многих рук, потемневшие от времени. Закрома были почти моими ровесниками, их подарили родителям в день праздника, устроенного у нас в честь моего обрезания. Увы, закрома чаще пустовали. Но тем привлекательнее они были для меня: в них можно было забраться с ногами, потом перелезть в следующее отделение и спрятаться, оставаясь никем не замеченным.
В доме всегда тепло, когда рядом отец. Но где он? Отчего не едет?.. Жалость к матери охватила меня, и я решил немедленно что-нибудь сделать для нее приятное. Принес два кувшина воды, подмел двор, подпер кольями завалившийся забор, убрал хлев.
Пришла мама, задумчивая и печальная, как всегда. Налила простоквашу в пиалы, очистила несколько головок лука, вынула из казана, где мы хранили, чтоб не засох, лаваш.
— Садись, ешь.
Зажгла коптилку, а в доме, казалось, стало еще темнее, только черные тени зашевелились на стене. Мне почему-то помнилось, что, когда с нами был отец, десятилинейная лампа с чистым стеклом и широким фитилем ярко освещала нашу комнату.
Мать села на палас напротив меня и тяжело вздохнула. То ли видит меня, то ли нет…
— Ты что-то новое узнала об отце? — спросил я и этим будто плеснул на раскаленную сковороду воду.
— Новое? Новое — это сплетни!
И тут я не сдержался, сказал, о чем болтает Гызханум, что в
